Мой город

Я столько знаю о Париже!
Водить по нему экскурсии — это у меня сейчас самая заветная мечта. С прежней мечтой сыночек помог, он всегда был такой умница... К сожалению, очень поправился в последние годы, особенно на лицо. Но какой сын! Я даже сама себе завидую, что у меня такой мальчик вырос.
Он знал, как я мечтала жить в Париже, и купил три года назад маленькую квартирочку. Правда, уже за Периферик, и район не очень спокойный, но не надо думать, что я придираюсь. Это ж всё равно Париж! Страшных денег стоила эта квартирочка. Сын мне всю сумму не озвучил, но я могу себе представить. Я живу здесь с октября по апрель, а потом уезжаю домой, потому что сад не оставишь ведь.

И внуков — правда, невестка мне только гулять с ними разрешает, и то редко. Пока я дома, она уезжает с детьми в парижскую квартирочку. Так мы с ней чередуемся. Она и за городским моим жильём смотрит. Невестка — неплохой человек, но какой-то холодный. И глазки у неё слишком маленькие — я когда с ней познакомилась, сразу подумала: как она через них вообще что-то видит? Сил у меня ещё много, я бы и на пенсии работала, но мне сын запретил. «Отдыхай, — сказал, —
мама. Ты и так нам всю жизнь посвятила!» Первые дни в Париже я с утра до вечера бродила по улицам. Запоминала названия улиц на синих табличках — красивые, как стихи! Вожирар, Контрэскарп, Монтень! Не то что у нас — Смазчиков,
Заводская, Металлургов. А тут ещё недавно, аккурат в мой прошлый приезд, рядом с Широкореченским кладбищем построили торговый центр «Радуга» — и остановка транспорта там называется «Отрадная». В Париже такого быть не может.
Какие здесь у них, то есть у нас — никак не могу привыкнуть! — кладбища! Ну вот лично я бы всё отдала, чтобы на таком упокоиться. Я уже сыну слегка намекнула на Пер-Лашез — хотя мне больше нравится Пасси, но это шестнадцатый аррондисман, там точно не получится. И сыночку не нравятся такие разговоры, хотя смерть — это вполне естественная тема в моём возрасте. 

— Тамара Гавриловна, да вы нас всех переживёте,

— говорит невестка, причём таким голосом, как будто её это не радует. Ничего, когда женит своего сыночка, то начнёт меня понимать — а я ей
тогда помашу ручкой откуда-нибудь с Пер-Лашез.

Очень мне нравится это кладбище, прямо целый город из надгробий. Я там люблю гулять утром, когда ещё туристы не пришли, не листают на каждом углу свои книжки и не спрашивают: где здесь Уайльд да где здесь Пиаф? У Пиаф на могилке ино
гда магнитофончик играет, и она поёт этим своим ржавым голосом: «Non, je ne regrette rien!» Магнитофончик включает женщина, которая приходит сюда с уборкой — вот как я к своим на Широкую речку. А я смотрю на эту женщину и думаю: как же она не понимает, что мертвым нужен покой, а не музыка? Может, Эдит не хочется слышать свой голос оттуда, из-под земли? Некоторые люди совершенно нечуткие. Так вот, в первые дни в Париже я всё запоминала и фотографировала, а потом сын мне купил книги — и путеводители, и различную художественную литературу. А я такой человек, который ещё с детства тянулся к знаниям, — но жизнь сложилась не таким образом, чтобы мне эти знания давались. Я окончила только училище, но работала всегда с совестью. Старалась всем делать как для себя. Я и сейчас, когда вижу, что работают без уважения к людям, — мне такой человек глубоко противен.
Про Париж мне рассказывала в детстве одна женщина. Мы жили на улице Народной Воли в коммуналке, и у нас была соседка, бывшая учительница французского языка. Старенькая совсем, губы как будто зашиты морщинками — но говорила
красиво, складно, я и теперь так не сумею. Помню, был такой голодный, холодный год — я лет семи, наверное... И вот мама ушла в ночную смену и оставила меня с этой Ксенией Андреевной.

А Ксения Андреевна вообще не умела готовить, мама говорила: только продукты переводит. Поэтому мама оставила нам с ней какую-то кашу. Совсем мало каши было, я это помню. А у Ксении Андреевны была такая чудная тетрадь — как будто в тканевой обложке. И она там записывала что-то быстрым почерком — вела дневник по-французски. Я кашу ела, она дневник вела. Жаль, что не сохранился. Ксения Андреевна всё детство жила в Париже и внушила мне убеждение, какой это прелестный город.
— Тамарочка, у вас впереди целая жизнь,

— говорила Ксения Андреевна.

— Обещайте, что вы когда-нибудь побываете в Париже! Вы там найдите, пожалуйста, такое место, как площадь Дофина, встаньте где-нибудь подальше от других и скажите негромко: «Ксения Андреевна, я приехала! Я в Париже!»
А я же была совсем ещё крошка: ну что такое семь лет? Я ей пообещала, что выполню — так всё и сделаю. И можете над этим смеяться, но я в один из первых дней пришла на площадь Дофина — отвернулась, правда, к стенке, чтобы совсем уж не пугать людей, — и полностью, как она просила, отчеканила всё до последнего слова. А потом ждала, как дурочка, будто сейчас что-то случится — гром прогремит, или я увижу Ксению Андреевну живую, какой она мне запомнилась. Конечно, ничего не случилось. Оно никогда не случается — во всяком случае, со мной. Сейчас, когда я уже сама таких лет, мне кажется, что Ксения Андреевна просто очень хотела кому-нибудь запомниться на всю жизнь. У ней своих-то никого не было — в комнате висела над столом фотография ребенка в чепчике, но на обратной стороне (я раз подсмотрела) было написано «Мисенька, 1911–1912 г.». И крестик нарисован. То есть этот Мисенька умер совсем ещё младенчиком. Вот поэтому Ксения Андреевна была такой одинокой: время её уходило, и она решила остаться хотя бы в моей памяти таким образом. И не прогадала. Вот же, сколько всего я забыла — а её помню! Губы так и шевелятся перед глазами, как живые. Морщинки — штопкой.
А может, Мисенька была девочкой? В Париже одно время была такая Мися Серт, я про неё читала. Она оказывала влияние на всех гениев, с которыми встречалась в Париже. Ей посвящали различные стихи, музыку, Ренуар её портреты рисовал. В книге были фотографии этой Миси — если в двух словах, вообще некрасивая. У нас на Урале таких — косой десяток в каждой деревне. Я думаю, она всем нравилась только потому, что была под рукой — мужчины вообще не любят кого-то специально искать. Они выбирают из тех, кто поблизости. А вот я своего мужа сама выбрала — пусть он и считает, что первый влюбился. Я его сразу заметила, только он пришёл в заводоуправление. Жили мы хорошо, долго, сына вырастили, а потом муж лёг — и в минуту умер. И я могу точно сказать: нет в жизни ничего страшнее, чем не успеть уйти первой. Счастье, что сын со мной остался — и вырос таким прекрасным человеком.
В Париже мне очень хорошо. Я его быстро выучила — небольшой такой город, компактный. Французский язык тоже учу — он как будто мне вспоминается, будто я уже когда-то знала все эти слова.
Я даже книги французские в магазинах понемногу начала листать — что-то разбираю. И говорю — правда, только самое необходимое: бонжур, пардон, лядисьон сильвупле. 

— Я тобой горжусь, мама, — сказал мне недавно
сын.
Я столько всего узнала о Париже! Так много, что мне тяжело носить в себе эти знания — я бы с удовольствием поделилась ими, но только с теми, кому это интересно. Люди ведь разные бывают, и в Париж приезжают все подряд, а не только умные да хорошие. И если бы я вела экскурсию, то начинала бы не с Нотр-Дама и не с Башни — а с базилики Сен-Дени. Она как-то сразу правильно настраивает. Это усыпальница всех французских королей — некоторых, правда, выбросили оттуда в революцию, но потом парижане собрали останки и снова захоронили. Парижане умеют признавать свои ошибки. И ещё такой интересный факт: когда вскрывали гробы, то были все поражены, потому что у Людовика Четырнадцатого оказалось совершенно чёрное лицо, и смердел он неописуемо. Лично мне самой больше других королей нравится Генрих Четвёртый — я вот как-то сразу поняла, что он был с юмором мужчина. Как и мой покойный муж.
Некоторые короли вылеплены там прямо с голыми пятками. Они лежат как будто поверх своих гробов, а под ногами у них — собачки или другие животные. А лица у многих королей — с улыбками, как будто им нравится так лежать, что все на
них смотрят. Есть и детские надгробия — просто кукольные. Страшно подумать, какие там захоронены маленькие дети. Как Мисенька у Ксении Андреевны.
После базилики я своих туристов повезла бы в метро до станции “Cité”. Вот тогда уже можно и Нотр-Дам посмотреть, и к набережной выйти — там есть такое место, откуда собор выглядит точно как корабль. Если глаза сощурить, кажется, что он
возьмёт да и уплывёт вместе со всем островом — в гости к Башне.
Потом мы перешли бы по мосту на остров Сен-Луи и ели бы мороженое в «Бертильоне» (моё любимое — кассис, чёрная смородина). А если группа хорошая попадётся, я им в это время буду рассказывать разные истории — я их много знаю! Вот, например, недалеко от Нотр-Дама жили два человека, цирюльник и пекарь. Цирюльник убивал школяров, которые жили у священников, и продавал мёртвые тела пекарю — а пекарь делал с их мясом пирожки и продавал тем же самым священникам.
Потом преступление раскрылось, и злодеев сожгли. Может быть, это не самая подходящая история, как мама говорила — «не к столу». Тогда я могу рассказать другую — про святую Женевьеву или святого Дениса, который шёл со своей отрублен
ной головой в руках целых шесть километров!
Дальше я бы перевела всех на левый берег — и там первым делом в Люксембургский сад! Мы бы взяли всей группой стулья и смотрели бы на статуи королев. А вот с музеями надо хорошенько подумать. Военные захотят в Дом инвалидов. Врачи — в музей Родена: им нравится, как у его статуй напрягаются мышцы — как у живых. Это я однажды подслушала русского хирурга: он восхищался «Мыслителем» и у всех спрашивал, где здесь выставлен «Человек со сломанным носом». Лувр все любят, а Помпиду — не для каждого. Мне самой такая архитектура не очень нравится — когда все кишки наружу. И внутри там тоже не самые приятные картины. Да, я много знаю о Париже. Жаль, что меня никто не возьмёт в экскурсоводы — сын узнавал, и я так поняла, для этой должности нужно специальное образование. Так что эта моя мечта никогда не сбудется. Ну и не страшно! Правда, я всё равно не понимаю, зачем мне нужно специальное образование, если я даже могу показать место, где нашли головы царей с Нотр-Дама? Статуи сбросили во время революции, а потом совершенно случайно обнаружили отдельные головы во время стройки на правом берегу. Только в 1977 году обнаружили — это как раз год рождения моего сыночка. Видите, я и даты все помню, а самое главное — я так люблю Париж!
Когда я поняла, что не стану экскурсоводом, то стала смотреть на туристов немного другими глазами. Я поняла, что не очень их люблю, — и мне не нравится, что они такими миллионами приезжают в мой город. Я даже стала чувствовать к ним
какую-то неприязнь, особенно когда они фотографируются на фоне Башни — изображают, что держат её за маковку двумя пальцами. А на кладбищах я их прямо перестала выносить!
Сыночек говорит: может, это у тебя, мама, ревности? Может, ты не хочешь делиться с другими своим Парижем? Я сначала отмахнулась от этих слов. А потом,
уже ночью, стала думать. Может, я правда ревную? Я люблю Париж как человека, а когда любишь человека — тогда без ревностей не обходится. Мы с мужем очень хорошо жили, но я всегда его ревновала — и карманы проверяла, и воротники у сорочек нюхала.
А тут не одного человека, а целый город контролировать; это ж не каждый сможет. Но у меня ещё много сил. И я точно помню, когда впервые сделала то, что делаю теперь каждый день — как работу, которую нужно выполнять на совесть.
Первый раз — это когда ко мне на Пер-Лашез подошли две девчонки в драных джинсах. Одна спрашивает на хроменьком таком французском: экскузе муа, мол, мадам, где тут лежит такой артист, как Джим Моррисон?
А я его могилку хорошо помню — там всегда уйма народу, тоже иногда музыка играет, и некоторые даже песни орут. Мы и стояли-то с этими девчонками недалеко, у художника Жерико — и я прямо представила, как они сейчас начнут там фото-
графировать себя на телефоны и по-всякому кривляться. Они русские были, я сразу поняла — только у нас, русских, всегда такие лица, как приисполнении. Даже у самых молодых.
Я понятия не имею про этого Джима, он к Парижу вообще, по-моему, никак не относится. А вот Жерико, он — да. Я всегда в Лувре смотрю на его картину «Плот “Медузы”». Я люблю такие картины — когда смотришь, и внутри всё клокочет! Не то что в Помпиду: выльют ведро краски на холст, приклеят сверху какие-то волосы — и вот вам искусство!

В общем, я этих девчонок отправила с любезным лицом совсем в другую сторону — к писателю Прусту. И внутри мне так хорошо от этого стало! Так приятно было смотреть, как они идут не туда — теряются, путаются, сердятся. Вот так я и начала прятать Париж от туристов — потому что я о нём столько знаю, но знания эти никому, оказывается, не нужны. Даже невестка очень грубо попросила меня не забивать головы внукам всякими баснями — а я им всего-то рассказывала про взятие Бастилии:
— Тамара Гавриловна, им и так много задают по программе. Пусть лучше отдохнут летом, побегают. Ну да, пусть бегают, конечно. Невестке виднее. Только я с тех пор вообще решила молчать — и даже если меня спрашивают, отвечаю неправильно.
В метро ко мне часто подходят — у меня лицо вообще-то приветливое, говорят, доброе. Сын считает, я похожа на какую-то пенсионерку из сериала про убийства. Спрашивают: как проехать в Венсеннский замок? Я знаю, как проехать, я даже знаю, что в кухне этого замка сварили английского короля, потому что он умер, и англичане не знали, как его везти на родину, чтобы он не испортился. Я знаю, но называю неверную станцию — и уезжают эти голубчики в Дефанс. В другую сторону. Спрашивают: где фуникулёр, чтобы на Монмартр подняться? А я их пускаю совсем по другой дороге — идут они, несчастные, как святой Денис с головой в руках, всё дальше и дальше от фуникулёра. Вообще, люди всегда очень легко теряли в Париже головы. И святой Денис, и король с королевой на гильотине, и эти каменные цари Нотр-Да-ма...
Меня о многом спрашивают, а я всегда с любезной готовностью отвечаю. И нет, мне не стыдно. Я считаю, что Париж каждому сам откроется, если человек того заслуживает, и любит его по-настоящему. А если не откроется, значит, и не надо будет приезжать сюда в другой раз. А то тут прямо как намазано всем. Я же вот, например, была и в других городах — сыночек возил меня в Лондон, поездом. Я его сразу же невзлюбила, этот Лондон, там всё не как у людей. Большой он какой-то слишком, и на лестнице в метро меня в первый же день чуть с ног не сшибли — они же не только ездят не по той стороне, они и ходят так! Нет, спасибо, я в Лондон больше не поеду. 
Я буду жить в своём Париже и выучу его наизусть, как моя бабушка знала наизусть Псалтирь. Пусть даже ей это никогда в жизни не пригодилось, она всегда этим очень гордилась. А я если чем и буду гордиться, так это тем, что живу в таком городе. Он самый из всех любимый. Мой, и только мой Париж.